Завтрак на следующее утро стал праздником натянутой вежливости. Кухня казалась очень яркой, звук резко отскакивал от стен. Нэнси была в хорошем расположении духа, но я был способен лишь выдавливать из себя улыбки и говорить громче, чем обычно. И ждать, когда она уйдет на работу.
Следующие десять дней были одновременно ужасно печальными и самыми лучшими в моей жизни. Нам с Элис удавалось видеться чуть ли не каждый день; порой мы были вместе целый вечер, но чаще всего речь шла всего лишь о чашке кофе. Мы просто говорили, держались за руки и время от времени целовались. Это были краткие поцелуи; наброски того, что могло бы случиться. Плохое начало отношений может подорвать их, потому что люди будут бояться повторений. Так что мы вели себя сдержанно и открыто друг с другом. Это было прекрасно. И очень трудно.
Жизнь дома была безрадостной. Нэнси не изменилась, но я-то поменялся, и потому я больше не знал ее. В моем доме будто бы жил кто-то незнакомый — и это было тем невыносимее, что этот чужак напоминал мне о человеке, которого я однажды любил. Чем больше что-то напоминало о прошлом, тем больше оно меня раздражало, и мало-помалу я обнаружил, что избегаю обстоятельств, которые возвращали бы меня к былым дням.
Нужно было что-то делать. Я должен был что-то сделать. Но решиться было очень, очень непросто. Мы с Нэнси жили вместе уже четыре года. Почти все наши друзья думали, что мы вот-вот объявим о помолвке, на эту тему даже начали шутить. Мы хорошо знали друг друга, а ведь это что-нибудь да значит. В те недели я старательно обходил Нэнси стороной, чтобы не дай Бог не почувствовать, что мы слишком близки, но при этом я осознавал, сколь тесно мы с ней связаны, какую нежность я в глубине души все еще испытывал к ней. Она была моим другом, я не мог не переживать за нее. И я не хотел причинять ей боль.
Наши с Нэнси отношения были не вполне однозначными. Я не просто был ее парнем, я был ей братом и отцом. Мне были известны несколько причин, по которым у нее возникли такие серьезные проблемы с питанием, и, кроме меня, о них не знал никто. Мы тщательно обсуждали этот вопрос, я знал, как с этим жить, как сделать так, чтобы она не почувствовала себя еще хуже. Она нуждалась в поддержке, и только я мог ей эту поддержку дать. Если бы я лишил ее еще и этой опоры, когда дела у нее и так складывались не совсем удачно, меня сложно было бы простить.
Поэтому какое-то время все шло по-старому. Я встречался с Элис при первой же возможности, но потом приходилось уходить от нее. Мы расставались, и каждый раз прощание казалось все более необязательным; мне все сложнее было вспомнить, почему надо уходить. Я стал бояться, что произнесу во сне ее имя, что как-то проговорюсь; мне казалось, что моя жизнь проходит на сцене, на глазах у хищной толпы, которая только и ждет, когда я ошибусь. По вечерам я ходил на прогулки и тащился с черепашьей скоростью, останавливаясь, чтобы поговорить с кошкой, гладил ее, сколько ее душе было угодно, и бродил с ней туда-сюда по тротуару. Лишь бы не возвращаться домой.
Почти всю вторую неделю я предвкушал субботу. По понедельникам Нэнси обычно объявляла, что на выходных поедет на мероприятие по тимбилдингу. Она объяснила мне, в чем была их задача: они с коллегами радостно сигали в бездну корпоративного фанатизма. Теперь она гораздо чаще говорила со мной, хотела поделиться тем, что происходило в ее жизни. Я пытался слушать, но у меня не получалось. Я мог думать лишь о том, что в тот день мне нужно было отвезти заказ клиенту в Кембридж. Сначала я полагал, что отправлюсь один; но раз уж у Нэнси были свои дела, мне в голову пришел другой вариант.
Когда мы с Элис встретились за кофе, я спросил, не согласится ли она составить мне компанию. Теплота, с которой она ответила, грела меня всю неделю. О предстоящем событии мы говорили каждый день. План был таков: я позвоню домой в начале вечера, когда Нэнси вернется домой со своего мероприятия, и скажу, что наткнулся тут кое на кого из знакомых, а потому не приеду допоздна. Это было нарушением нашего негласного правила „поступать согласно регламенту“, но я был просто вынужден так поступить. Нам с Элис надо было побыть вдвоем подольше, а еще мне нужно было собраться с духом для того, чтобы совершить неизбежное.
К вечеру пятницы я уже был как на иголках. Нарезал по дому круги, не мог ни за что взяться и был так погружен в собственные мысли, что не сразу заметил, что и с Нэнси дело неладно.
Она сидела в гостиной, просматривая документы, но время от времени сердито поглядывала на окно, словно ожидая увидеть там кого-то. Когда я поинтересовался с ноткой раздражения в голосе, кого она выглядывает, Нэнси принялась все отрицать. Через десять минут я поймал ее на очередном взгляде. Я ретировался на кухню и вяло принялся за починку полки — дело, которое я откладывал месяцами. Когда Нэнси пробралась на кухню, чтобы сделать себе еще кофе, и увидела, чем я занимаюсь, ее это по-настоящему растрогало. Самокритично-добродушная улыбка, которую я нацепил на лицо, мне самому казалась гримасой мертвеца.
Она вернулась в гостиную и снова принялась прожигать взглядом окно, словно ожидая немедленного нападения марсиан. Это напомнило мне про ночь, когда я застал ее стоящей у окна и довольно сильно испугался. Теперь она выглядела совсем чокнутой, а у меня иссякло терпение. Никакой жалости я не чувствовал, только раздражение. И ненавидел себя за это.
А потом наконец-то, ну наконец-то, пришло время идти спать. Нэнси отправилась первой, а я вызвался закрыть окна и вычистить пепельницы. Забавно, каким заботливым душечкой начинаешь казаться, когда тебе и быть-то не хочется там, где ты есть.
Чего я действительно хотел — так это завернуть подарок, который собирался отдать Элис. Когда я услышал, как защелкнулась дверь ванной, то подскочил к шкафу с документами и вынул оттуда книгу; из ящика схватил упаковочную бумагу и ленты и принялся за дело. Во время работы я выглянул в окно, увидел, что на дороге сидит кошка, и улыбнулся про себя. С Элис я мог бы завести кошку дома, работать в пушистой компании и засыпать с теплым комком на коленях. Дверь ванной открылась. Я замер, готовясь действовать немедля. Услышав с облегчением, что ноги Нэнси прошлепали в спальню, я продолжил заворачивать подарок. Сделав дело, я убрал сверток в ящик стола и достал открытку, которую хотел подарить вместе с ним, уже составляя в голове текст.
— Марк?
Я чуть не умер, услышав голос Нэнси. Она почти бежала ко мне через кухню, а открытка все еще лежала на столе. Я быстро придвинул к себе кипу бумаг и накрыл ею послание. Еле успел. Стук сердца отдавался в ушах, меня чуть ли не мутило, но я повернулся к Нэнси, стараясь придать лицу выражение скучное и обыденное.
— Что это? — призвала она меня к ответу, вытянув руку прямо у меня перед носом. В комнате было темно, и я поначалу не разглядел. А затем увидел. Это был волос, темно-каштановый волос.
— Похоже на волос, — осторожно заметил я, перебирая бумаги на столе.
— Я знаю, что это чертов волос, — рявкнула Нэнси. — Я нашла его в кровати. Интересно, как он там оказался.
Господи помилуй, подумал я. Она знает.
Я смотрел на нее, плотно сжав губы, и уже решил было во всем признаться и покончить с этим. Конечно, мне казалось, что лучше рассказать ей в более спокойной обстановке, но тут уж не угадаешь. Возможно, именно в эту паузу мне стоит втиснуть сообщение о том, что я влюбился в другую.
А затем ко мне пришло запоздалое осознание: Элис никогда не бывала в нашей спальне. Даже после того вечера на канале она оставалась на первом этаже, в гостиной и в холле. Может, на кухню мы тоже заходили. Но в спальню — точно нет! Я в замешательстве поморгал, глядя на Нэнси.
— Это проклятая кошка! — заорала она, внезапно чуть не посинев от гнева (эта ее особенность всегда пугала меня и сбивала с толку). — И она валялась на нашей чертовой кровати!
— Какая кошка?
— А такая, что вечно ошивается на улице. Твой маленький дружочек. — Она усмехнулась с невыразимым презрением, и лицо ее перекосилось от гнева. — Ты привел ее к нам.
